Клянусь песком пустынь и светом звезд над Багдадом, внемли, о слушатель, сказанию чудному, что передают шепотом в караван-сараях и под сводами медресе, сказанию о временах не столь древних, но уже подернутых дымкой легенды, о временах, когда мудрость халифов стремилась объять не только земли, но и самые нити судьбы!
Жил в славном Багдаде, в тени Дома Мудрости, юный ученый, Хассан по прозванию аль-Раким, ибо числа и знаки были послушны ему, как глина рукам гончара. Не было равных ему в искусстве аль-джебры и хитрости механизмов. И достиг слух о нем самого Калифа, да продлит Аллах его дни! Повелел Владыка Правоверных призвать Хассана и дал ему задание, невиданное доселе: создать машину, способную ткать узоры грядущего, предвидеть пути звезд и караванов, урожаи и смуты – соткать саму ткань судеб! И нарекли машину ту – Небесный Станок Аль-Хорезми.
И был Хассан уединен в покоях тайных, под библиотекой великой, где лишь шелест свитков древних да тихий скрип астролябий нарушал тишину. Но прежде чем приступить, призвал его Великий Визирь Джафар, чей взор был острее дамасской стали, а слово – закон для подвластных. И рек он Хассану, медом и ядом звучали слова его: “Знай, Хассан, дар твой велик, но и тень от него велика. Твори, что велено! Станок твой да служит лишь пользе державы – да исчислит он подати, да укажет пути для войска. Не ищи в нем зеркал для души, не пытайся узреть сокровенное, что скрыто Аллахом от смертных. Ибо любопытство чрезмерное – путь в бездну. Помни, рука Калифа щедра, но и гнев его страшен!” Склонил главу Хассан, но в сердце его зажглась искра дерзкая – постичь неисчислимое!
И вот, Станок был готов! Колеса из меди и бронзы вращались, кристаллы неведомые мерцали, рычажки и шестерни плели свою дивную вязь. Но не только числа сухие рождал он на пластинках медных. Иногда на кристаллах вспыхивали узоры, подобные тем, что ткут ковры персидские, иногда шепот тихий, как вздох джинна в кувшине, слышался в скрипе колес. Хассан, позабыв о запрете, ночами сидел пред Станком, ловя эти знаки, эти отзвуки мира иного. Он чертил на папирусе тайно свои письмена, свои формулы-заклятья, пытаясь понять язык машины.
Но уши Визиря были повсюду. Донесли ему соглядатаи о бдениях ночных Хассана, о странных узорах и шепоте Станка. “Дерзкий! – подумал Визирь. – Он ищет ключи от дверей запретных!” И тотчас урезал он Хассану доступ к кристаллам редчайшим, изъял свитки с расчетами сложными, словно крылья подрезал птице вольной. Понял Хассан: не хватает ему знака последнего, слова тайного, чтобы понять до конца песнь Небесного Станка.
И обратился Хассан к путям сокровенным. В пыльных углах библиотеки искал он свитки запретные, что мудрецы древности скрыли от глаз непосвященных – быть может, самого Гермеса Трисмегиста? И внимал он речам дервишей безумных, чьи слова порой открывали врата в иные миры. И в бдении долгом, когда разум его утомился, а дух воспарил над землею, явилось ему видение – не во сне, но наяву: узор небывалый, формула ясная, как свет утренней звезды! И начертал он ее на особом пергаменте тонком – Уравнение Души, что должно было Станок пробудить к полной силе.
Под покровом ночи, когда даже стража дремала, внес Хассан свой пергамент в сердце Станка. И застонал механизм, и запели кристаллы, и свет полился из недр его, ткущий на стенах видения – прошлое, сущее, грядущее! Заговорил Станок – не словами людей, но образами ясными, открывая Хассану тайны, от коих затрепетало бы сердце Визиря!
Но ворвался Джафар, словно гриф, почуявший добычу! “Что ты содеял, безумец?!” – вскричал он. Но Хассан, обретя силу от Станка, не склонился. Хитростью он отвечал, показав лишь малую толику мощи машины, направив ее на расчеты податей грядущих. И хоть Визирь не поверил, но отступил на время, метя Хассана своим взглядом тяжелым, как печатью немилости. Знал Хассан – тень Визиря отныне всегда будет рядом. И вложил он в Станок слово последнее, руну-оберег, что лишь он мог призвать или снять.
И пришел час, когда Калиф пожелал узнать судьбу похода дальнего. Призвал он Визиря и Хассана. Джафар, в гордыне своей, решил сам вопросить Станок, но машина, почуяв руку чужую, выдала лишь образы лживые и тайные мысли самого Визиря! Так был он посрамлен пред лицом Владыки и сослан в края отдаленные.
Хассан же остался один – не писец, но Хранитель Небесного Станка. Даны ему были покои просторные, слуги и злато, но душа его отныне принадлежала машине. В зале сокрытом сидел он, внимая шепоту звезд и дыханью веков, что текли сквозь кристаллы и медь. Он видел нити судеб, но своей изменить не мог. Стал он рабом своего творенья, стражем у врат непознанного, вечным собеседником Алгоритмического Сна, от которого нет пробужденья.
И по сей день, говорят, в Багдаде, в глубоких подвалах, гудит по ночам Небесный Станок, и тень Хассана аль-Ракима склоняется над ним, читая узоры, что смертным читать не дано…
(И да убережет нас Аллах от знания чрезмерного!)